Рассказ о сборе средств на возрождение Казанского собора в Москве на Красной площади.

Опубликована в журнале «Светильник» Издательского совета Московской Патриархии. No 1, сентябрь 2001.

Психологический этюд. Попытка показать внутренний мир юного человека, относящегося к группе, которую я назвал бы «околоцерковной интеллигенцией».

Дата размещения на сайте: 14.05.2004. Обновлен дизайн 14.05.2007.

Посещений:

Борис Николаевич Визжилин

Мой кирпичик

Воспоминания участника сбора пожертвований на храм Казанской Богоматери

Центр Москвы. Три ряда оцепления советской милицией. Как на октябрьском параде в ноябре, только число не седьмое, а девятнадцатое. Год 1990-й.

У нас с приятелем не было пригласительных билетов. Чего-то ждали. Случайно познакомились с молодым человеком, лет 25-ти, назвавшимся журналистом. С его помощью «тихой сапой» мы прошли все милицейские кордоны. На вопрос, куда он пишет, ответа не было, но при нем был диктофон новейшей конструкции, и он был хорошо информирован о предстоявшем событии.

Красная площадь была полна народом. В первый раз я видел, что никто не обращал внимания на мавзолей и некрополь перед Кремлем. Все взоры были направлены на маленький кусочек земли напротив ГУМа. Толпа гудела. Гудела даже во время речи Патриарха. Мы обсуждали, судили и рядили, что же такое происходит. Притихли, когда Святейший на раскопанном фундаменте Казанского собора начал совершение чина, бываемого при основании церкви и водружении креста.

Прежний храм был построен в честь Казанской иконы Божьей Матери в память об избавлении России от польской интервенции и нашей междоусобицы. Он был разрушен в 1936 году советской властью и осквернен: на его месте устроили общественные уборные.

Теперь он возрождался и обещал быть красивым. Только все сомневались: удастся ли его восстановить? Какими силами и средствами?

Власть не хотела финансировать строительство. Православные люди стали действовать сами. Добрый друг предложил мне участвовать в сборе денег на строительство Казанского собора.

Невысоким, но плотным деревянным забором было обнесено место строительства. В начале Никольской улицы (бывш. ул. 25-го Октября) стояла деревянная часовенка. Ее начали строить, как только официальные власти дали на это разрешение. Построили ее быстро, за два дня, так что едва успели к празднику иконе Казанской Богоматери и обряду освящения.

Здесь, в центре Москвы, который знаком каждому русскому человеку, сруб часовни не защищенный каким-либо покрытием сразу бросался в глаза цветом свежеоструганного дерева. Природа не успела его посеребрить, потому что срок его службы закончился быстро. Часовня была разобрана после возведения храма.

Утром в нее заносили плексигласовый ларь с рельефными накладками, туда доброхоты клали свои пожертвования.

Беречь народное достояние от хулиганов (раньше их прозывали «тати»), хранить часовню от осквернения и рассказывать людям о том, что затевается — вот что было моей задачей. Я дежурил возле часовни.

Холодный ветер плескал в лицо снежной «крупой». Многоцветье лиц, вечное многолюдье главных торговых рядов и пестрота одежд мелькали пред глазами.

Многие люди помогали возрождению. Память человека не сильна. Я и не вспомню всех, с кем имел честь собирать средства на храм, но доведись нам встретиться — мы узнаем друг друга.

Порой прохожие не только интересовались нашим делом, но становились вместе с нами и иногда лучше нас объясняли причины, поводы и последствия возведения Казанского собора.

Однажды хитрый московский старожил подошел ко мне и спросил:

— Что теперь говорит Минин Пожарскому?

Мне стало интересно, ведь Казанский собор строился и радением князя Пожарского. Я невольно бросаю взгляд на известный памятник — скульптуру работы И. П. Мартоса.

— Вон, где вы стояли, — продолжил старик, — а почему его передвинули на нынешнее место?

— Говорят, что мешал войскам, — отвечаю по-наслуху: памятник был перенесен в 1930-м году, потому что мешал парадам, чуть позже были снесены и Иверские ворота, и Казанский собор, только не был снесен Покровский.

Слышал я, что Сталину принесли макет Красной площади и некий архитектор начал показывать вождю изменения, которые собирались сделать в соответствии с Генеральным планом реконструкции Москвы. «Переносим памятник Минину и Пожарскому к Лобному месту, убираем Иверские ворота, Казанский храм, — говорил докладчик, снимая эти здания с макета, — убираем Храм Василия Блаженного…» «Храм поставь на место», — оборвал его Сталин. И занесенная рука архитектора опустилась…

Более реальной мне кажется версия, будто П. Д. Барановский, человек, благодаря которому удалось в точности восстановить Казанский собор, в то время сидел в тюрьме. На свидании его жена сказала, что Казанский разрушен и собираются сносить Покровский собор. После этого Петр Дмитриевич написал письмо Сталину: «Пусть меня расстреляют, но оставьте храм Покрова на рву».

Видя мой интерес и замешательство, собеседник продолжал:

— Слышал об анафеме советской власти, которую огласил Патриарх Тихон? В том соборе, что вы собираетесь отстраивать заново, который и снесли из-за той анафемы? Так вот, после нее москвичи стали поговаривать, глядя на первые захоронения деятелей революции у Кремлевской стены, что Минин теперь обращается к своему другу князю Пожарскому такими словами: «Князь, смотри, какая мразь у стен Кремлевских улеглась». Так и перенесли памятник…

Стоя на Красной площади, я как врач, положивший руку на пульс, почувствовал учащенное биение сердца России. Гибла идеология, основанная на физиологии. Кончалась совдепия, но еще агонизировала.

Еще недавно восстановление храмов было невозможно, даже высказываться об этом было небезопасно. Впервые вопрос о возрождении Казанского собора прозвучал в 1987-м в альманахе «Памятники Отечества», где было опубликовано фото «В.И.Ленин на параде всевобуча». На переднем плане все честь честью: Ленин, с ним сподвижники, только на втором плане Казанский собор не заретуширован. И в статье, иллюстрацией к которой служила фотография, было сказано, что храм нужно восстановить, чтобы люди видели Красную площадь такой, какой видел ее Владимир Ильич. Только так можно было ставить вопрос в то время. Прошло три года…

Я взглянул на старого жителя. Он встретил взгляд и ответил мне на незаданный вопрос:

— Вот что мы защищали, — говорил до революции Минин Пожарскому, показывая рукой на Московский Кремль…

Каждое дежурство — это общение с людьми. Иной раз тебя понимали с полуслова, другой приходилось подолгу объяснять…

Раб Божий Дионисий, пухлый, мягкий молодой человек, подошел ко мне. Мы были ровесниками — я, только что из армии, и он, не служивший. Познакомились раньше, в Донском монастыре, теперь обсудили происходящее. Он положил в ларь свою копейку — все что мог, славя Бога.

Мой брат, далекий от религии, однажды заглянул ко мне. И остался дежурить у ларя вместо меня, а жена его помогла нашим женщинам.

Нас ругали и не редко. Не все относились по-доброму к нашему делу. Сменщики рассказывали, что были и покушения на ларь, и «горячие проповеди» против возрождения храма.

Все могли видеть большой щит с изображением строящегося собора. Написанный масляными красками на теплом желтом фоне он вечерами отливал золотом, а темно-красные буквы походили на запекшуюся кровь. Кровь на золоте — Россия ХХ-го века — такой я увидел ее впервые.

Правы мы или нет? Правая вера — православие? Мой ум был занят этим вопросом. Вера, Бог, Церковь — все эти понятия были для меня в диковинку. «Ленин, партия, комсомол»— вот на чем воспитывали наше поколение. Меня, члена ВЛКСМ, не покидали сомнения: что я делаю?

Наши дежурства были устроены на манер военных караулов. Отстояв смену, мы собирались в маленьком вагончике, который стоял в углу стройплощадки. Там мы отдыхали, грелись, пили горячий чай с домашними печениями. Женщин мы на дежурство не пускали. Они заведовали нехитрым хозяйством вагончика и занимались подсчетом и оформлением сборов. В нашей смене постоянно работала бухгалтер. После подсчета вынутых из ларя денег она складывала их в инкассаторские мешки, опечатывала «пломбиром» и в нашем сопровождении относила в ближайшее отделение милиции на хранение. На следующее утро уже из милиции их забирали в банк.

Вместе с деньгами в ларь опускали записки, иногда без подписи. Мы их не выбрасывали, однако мне неведомо, где они теперь.

Моим начальником в смене был красивый человек русской породы с окладистой бородой. Помню, долго обсуждали, какую обувь лучше надеть, сошлись на том, что чем толще подошва, тем меньше ноги мерзнут. Все мы одевались неброско. Как правило, те, кто заходил в часовню, тоже были в простой одежде, но были и исключения. Особенно выделялись иностранцы.

Объясняться с ними было сложно. Например, мы сначала не знали, что по-английски Божья Матерь звучит Our Lady, мы называли ее God`s Mother. Однако нам удавалось добиться взаимопонимания, и тогда в копилке меж рублей оказывались доллары, фунты стерлингов и другие заграничные купюры.

Мы не переставали обсуждать то, чем занимались, старались представить, как будет выглядеть возрожденный храм, обсуждали, как лучше использовать собранные средства. (Напомню, что шел 1990 год, инфляция была в диковинку, о «павловской» реформе никто и не помышлял, но мы уже опасались, что собранные средства обесценятся раньше, чем будут употреблены на строительные работы). Отрадно, что наши опасения оказались напрасными. Примерно через полтора года в храме начались богослужения.

Недолго довелось мне дежурить при часовне, но эти недели запомнились навсегда. У меня было дело, которому я служил с душой и от души.

До сих пор стоят перед глазами наша часовня, в ней икона Казанской Богоматери, обрамленная чистым полотенцем с горящей перед ней лампадой, брусчатка Красной площади, обледенелая и заснеженная, Никольская башня Кремля с глухим проемом на месте образа Святого Николая. А низкое серое московское небо не меняется от зимы к зиме.

Проходя теперь по Красной площади, я вижу храм Казанской иконы Божьей Матери. И обостряются чувства. Сердце наполняется радостью от того, что в нем есть и мой кирпичик.